Бунин Алексей Николаевич (1827 – 1906), отец писателя, имел имения в Орловской и смежных губерниях. По характеру был вспыльчивым, азартным, страстно любил охоту и пение под гитару старинных романсов.
Вера Николаевна Муромцева-Бунина пишет о нем:
«Он, вообще, жил настоящим, совершенно не умел унывать. Быстро возобновил (вернувшись из Воронежа, куда уезжал с семьей для образования старших сыновей – ред.) дружбу с родными и знакомыми соседями. Завел легаша, гончих, борзых. Охотился, – он был лучшим стрелком в округе, попадал в подброшенный двугривенный. И, к несчастью, опять начал пить… Он, когда не пил, за столом бывал всегда весел и оживлен, хорошо рассказывал, представлял всех в лицах. Особенно часто вспоминал Севастопольскую кампанию, когда они с братом Николаем, рано умершим, с собственным ополчением отправились на войну. Повествовал, как их по городам встречали колокольным звоном, как он играл в карты с писателем Львом Николаевичем Толстым… Оба они с братом в то время были холостыми и изрядно порастрясли свое состояние. До Севастопольской кампании он никогда не брал в рот вина, а там попробовал…» (Муромцева-Бунина В.Н. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. – М., 1989. – С.28)
В конце концов он, из-за пагубного пристрастия к вину и картам, растратил не только собственное состояние, но и состояние жены. Но, несмотря на эти пороки, его все очень любили – и семья, и дворовые – за веселый нрав и щедрость.
«Отец любил повествовать и о более близких предках, о своем деде, который был человек богатый, имел поместья в Воронежской и Тамбовской губерниях и только под старость поселился в своей родовой вотчине Орловской губернии, Елецком уезде, в Каменке. «Он не любил лесов, – а ведь не так давно все эти места были покрыты лесами, а теперь остался только Трошинский лес», – смеялся отец.
– При моем отце, Николае Дмитриевиче, – рассказывал Алексей Николаевич, – был здесь уже полу степной простор, засеянные поля. Но сад еще был замечательный: аллея в семьдесят развесистых берез, а фруктовый сад какой! а вишенник, малинник, сколько крыжовнику, а дальше целая роща тополей, а вот дом оставался под соломенной крышей и горел несколько раз, потом опять отстраивался, икона безглавого Меркурия тоже несколько пожаров выдержала, даже один раз раскололась!
Рассказывал, что мать его (рожденная Уварова) была красавицей: «Она рано умерла, и отец так тосковал, что даже тронулся, впрочем, говорят, что во время Севастопольской кампании, когда мы были на войне, он как-то лег спать после обеда под яблоней, поднялся вихрь, и крупные яблоки посыпались на его голову… После чего он и стал не вполне нормальным»… (Муромцева-Бунина. – С.67-68)
«Иногда отец брал гитару и пел старинные русские песни; пел он музыкально, подняв брови, чаще с печальным видом и производил большое впечатление. В своих стихах «На хуторе», написанных в 1897 году, Бунин дает картину этого вечера:
Свечи нагорели, долог зимний вечер…
Сел ты на лежанку, поднял тихий взгляд –
И звучит гитара удалью печальной
Песни беззаботной, старой песне в лад.
”Где ты закатилось, счастье золотое?
Кто тебя развеял по чистым полям?
Не взойти над степью солнышку с заката,
Нет пути-дороги к невозвратным дням!”
Свечи нагорели, долог зимний вечер…
Брови ты приподнял, грустен тихий взгляд…
Не судья тебе я за грехи былого
Не воротишь жизни прожитой назад!
Больше всего Ваня любил песню на два голоса, которую его отец пел один или с кем-нибудь. К сожалению, середину ее он забыл, и никто ему не мог ее восстановить; вот как он сам о ней записал:
«Мой отец пел под гитару старинную, милую в своей романтической наивности песню, то протяжно, укоризненно, то с печальной удалью, меняя лицо соответственно тем двум, что участвовали в песне, один спрашивал, другой отвечал:
– Что ты замолк и сидишь одиноко,
Дума лежит на угрюмом челе?
Иль ты не видишь бокал на столе?
Иль ты не видишь бокал на столе?
– Долго на свете не знал я приюту,
Долго носила земля сироту!
Раз, в незабвенную жизни минуту,
Раз я увидел созданье одно,
В коем все сердце мое вмещено!
В коем все сердце мое вмещено!
Средины песни не помню, – помню только ту печальную, но бодрую, даже дикую удаль, с которой вопрошавший друг обращался к своему печальному другу:
– Стукнем бокал о бокал и запьем
Грустную думу веселым вином!
Эту песню приводит Иван Алексеевич в своем рассказе «Байбаки», потом озаглавленном «В поле», написанном в 1895 году, но и там нет середины. Вероятно, он не запомнил середины песни и писал этот рассказ вдали от отца, в Полтаве, не мог спросить, а потом забыл, так и пропала середина песни, которую так хорошо исполнял его отец. Он даже перед смертью жалел, что забыл ее» (Муромцева-Бунина. – С.66-67).
Алексей Николаевич умер в 1906 году. Елецкое краеведение располагает сведениями, что смерть настигла его по пути из Измалкова в Озёрки. Эта нечаянная смерть на дороге произвела на И. Бунина глубокое и тягостное впечатление, перенесенное им позже в рассказ «Захар Воробьев» (Краснова С.В., Сионова С.А. «День мой догорел, но след мой в мире есть…» – Елец, 2009. – С.96).
