История и жизнь родного края в творчестве И.А.Бунина Белькова Н.А.

И.А. Бунин

Называя себя «вольнодумцем», Бунин писал, что был вполне равнодушным как «к своей голубой крови», так и к полной утрате всего того, что было связано с нею: «Ни лицейских  садов, ни  царско-сельских озер и  лебедей, ничего  этого мне, потомку «промотавшихся отцов»,  в удел уже не досталось». Однако равнодушие Бунина к своему происхождению, воспринимается, скорее, как констатация юношеского восприятия мира: полнота ощущений воздействия ,воздействия живой природы, ближайшего окружения, родных вытесняет историческую память о предшествующих поколениях Буниных, Чубаровых. 

Но живая связь и бережное отношение к домочадцам, прежде всего к отцу и матери, доказывают, что такое «вольнодумство», скорее всего только условие самореализации: своим литературным трудом (любой другой деятельностью) добиться признания и быть достойным исторических заслуг своих предков. К 80 – 90-е гг. XIX. завершился процесс дворянского «оскудения». И по воспоминаниям Бунина, после Терпигорева-Атава, именно его «назы­вали последним из тех, которые «воспевали» погибающие дворянские гнезда, а затем «воспел» погибшую красоту «вишневых садов» Чехов…» Через полвека после отмены крепостного права в России воспоминания о былых привилегиях и достоинстве доживали вместе со старыми представителями мира дворянских усадеб, зачастую переходящих в другое сословие, уступив и землю и право хозяйничать на ней мужикам крепким, хозяйственным – часто из однодворцев. Мелкопоместные дворяне с трудом приспосабливались к условиям новой хозяйственной жизни: некоторые из них вынуждены были переезжать в город, поступать на службу. «…Вырубив последние березы в саду, по частям сбыв почти всю пахотную землю, покинул ее даже сам хозяин ее… – ушел на службу, поступил кондуктором на железную дорогу», – такой вариант стратегии выживания представителей этой категории дворянства приводит   И.А.Бунин.

Елец, начало XX в.

В пореформенный период промышленное развитие российских городов, в том числе Ельца, который узнаваемо предстает на страницах романа «Жизнь Арсеньева», осуществлялось достаточно быстро. В 60 – 80-е года XIX в. Ельце начинают функционировать достаточно крупные предприятия: чугунно-литейный завод Ростовцева, махорочная фабрика Заусайлова, табачная фабрика Романова, пивоваренный завод Кронберга, известковый и кожевенный заводы, бумажная фабрика Черникина и др. С 1890 г. начинается эксплуатация станции Елец Орловской государственной железной дороги. Это увеличило транспортировку по железной дороге и гужевым транспортом переработанной на елецких мельницах пшеницы на 70%. Развитие промышленности и транспорта сказалось на росте городского населения. В 1825 г. в Ельце проживало 12 тыс. человек, к концу XIX – более 37 тыс. жителей, в 1905 г. по Елецкому району проживало – около 260 тыс. Накануне первой мировой войны отмечался значительный рост городского населения. В Ельце в это время проживало 37,5 тыс. жителей, т.е. немногим меньше, чем в Воронеже, Тамбове, Курске или Орле (в каждом из этих городов в это время прожило от 45 до 80 тыс. жителей). При этом чиновничества в Ельце, естественно, было меньше, чем в губернском Орле, зато выше была относительная доля  торгово-промышленного населения. Благодаря этому Елецкий уезд не стоял в стороне от прогрессивных начинаний по реформированию сельского хозяйства. Елецкое крестьянство, которое было в общем неплохо обеспечено землей, постепенно наращивало свой хозяйственный потенциал. К началу XX века Елец становится крупным центром по переработке сельскохозяйственного сырья. На его предприятиях ежегодно вырабатывалось до 2,5 млн. пудов муки и круп, около 300 тыс. пудов макарон и на 2 млн. руб. выделанных кож. Елец был единственным в стране экспортером кож.

       Увеличению хлебных оборотов Ельца способствовало и строительство в Ельце первого в России элеватора. В городе к концу XIX в. действовали десятки мельниц и крупорушек, заводы – чугунолитейный, пивоваренный, известковый, несколько кожевенных и мыловаренных, 3 махорочные фабрики, бумажная фабрика, всевозможные кустарные. На предприятиях работало около 2 тыс. рабочих, на железнодорожной станции и в ремонтных мастерских насчитывалось более тысячи рабочих и служащих. Традиции кружевоплетения развивали около 5 тыс. кружевниц.

Некоторые из предприятий были достаточно крупными. На двух кожевенных заводах господ Валуйских и почетного гражданина Ростовцева работало до 700 человек, на двух чугуноплавильных и двух механических (по изготовлению сельскохозяйственных машин и оборудования), принадлежавших почетным гражданам братьям Криворотовым и г. Ростовцеву, работало до 300 человек. Но большинство рабочих трудилось на небольших предприятиях с низким, а то и с «никаким» уровнем механизации. Кузнечным делом в Ельце в это время занималось около 200 человек, работавших на небольших предприятиях (до 5–6 работников). Производство товаров крестьянского быта, как правило, осуществлялось на мелких предприятиях и в артелях (производство кожаной обуви, изготовление головных
уборов, изделий из дерева и т.д.) При проведении торговых операций весьма ощутимой становилась конкурентная борьба, значительно расширявшая ассортимент и качество вывозимых на рынок товаров.

Елец, улица Торговая. Начало XX в.

В конце XIX в. Елецкий уезд отличался весьма высоким уровнем хозяйственной жизни. В этом уездный город Елец мало чем  уступал многим губернским городам центральной России. При описании Ельца, а именно он узнается со страниц романа «Жизнь Арсеньева», И.А.Бунин подчеркивает органическое вплетение исторических преданий в современную жизнь города:

«Я мысленно вижу, осматриваю город. Там, при въезде в него, – древний мужской монастырь…  все говорят, что в  нем, в каждой  келье, у каждого монаха, всегда есть за образом и водочка и колбаса… Думая о монастыре… почему-то томлюсь мыслью  о его старине, о  том, что когда-то его не раз осаждали, брали приступом, жгли и грабили  татары: я в этом чувствую что-то прекрасное, что мне мучительно хочется  понять и выразить в стихах, в поэтической выдумке…

Затем, если идти от монастыря назад, в город по Долгой  улице, то влево будут  бедные и грязные улицы, спускающиеся к оврагам, к зловонному притоку нашей реки, в котором мочат, гноят кожи: он мелкий, дно его все завалено их черными  пластами, а по берегам лежат целые горы чего-то бурого, остро и пряно воняющего,  и тянутся черные сквозные срубы, где эти кожи сушат и выделывают, где в огромном количестве шумно работает, курит, сквернословит какой-то страшный род людей,  – могучих, невероятно сальных и грубых… это тоже очень старинные места, им лет триста, четыреста, и меня томит желание и о них, об этих мерзких местах, сказать, выдумать что-то чудесное … Дальше, за притоком, – Черная Слобода, Аргамача, скалистые  обрывы, на которых она стоит, и тысячи лет текущая под ними на далекий юг, к низовьям Дона, река, в которой погиб когда-то молодой  татарский  князь: о нем тоже очень хочется что-нибудь  выдумать  и  рассказать  в  стихах; его, говорят, покарала чудотворная икона Божьей Матери, и доныне пребывающая в самой старой из всех наших церквей, что стоит над рекой, как раз против Аргамачи, – тот древний образ, перед которым горят  неугасимые лампады и  всегда молится  на коленях какая-нибудь женщина в темной шали, крепко прижав щепоть ко лбу и настойчиво и  скорбно  устремив глаза на тускло блистающий в  теплом лампадном  свете смугло-золотой оклад,  в отверстия которого видна узкая  черно-коричневая дощечка правой руки, прижатой к груди, а немного выше небольшой и такой же темный средневековый лик, смиренно и горестно склоненный к левому плечу под серебряным кружевным, колючим венчиком в мелко и разнообразно сверкающих алмазах, жемчугах и рубинах… А за рекой, за городом, широко раскинулось на низменности Заречье: это целый особый город и целое железнодорожное царство, где день и ночь, волнуя  тягой  в даль, туда, куда косяками  тянутся теперь  под  сумрачным  и  холодным небом гуси,  требовательно  и призывно, грустно и вольно перекликаются в студеном, звонком воздухе  паровозы, где стоит вокзал, тоже волнующий своими запахами, жареных пирожков, самоваров, кофе, – смешанными с запахом каменноугольного дыма, то есть тех паровозов, что день и ночь расходятся от него во все стороны России…»

Елец, начало XX в.

Образное описание городского пейзажа Буниным определяет многие внешние и внутренние связи, сближавшие губернский Орел и уездный Елец. «…Выйдя в Орле, я велел везти себя  в  лучшую  гостиницу… Были пыльно-сиреневые  сумерки, везде вечерние огни, за  рекой, в городском  саду,  духовая музыка… Известны  те неопределенные, сладко волнующие чувства, что испытываешь вечером в незнакомом большом городе, в полном одиночестве. С этими чувствами я  и обедал в пустой зале той старой и почтенной губернской гостиницы, в которую привезли меня, и сидел потом на железном балкончике своего номера, над уличным  фонарем, горевшим под деревом, сквозившая зелень которого, благодаря ему, казалась металлической. Внизу взад и вперед шли с говором, смехом и огоньками папирос гуляющие, напротив, в больших домах, были открыты окна, а за ними видны освещенные комнаты, люди, сидящие за чайным столом или что-то делающие, чья-то чужая, манящая жизнь, на которую глядишь в такие часы с особенно обостренной наблюдательностью …     

Утро было жаркое. Главная улица, белая, голая, была  еще  пуста. Чтобы как-нибудь  приблизить тот срок, когда можно было, не слишком нарушая приличия, явиться в редакцию, я пошел сперва  вниз по этой улице, перешел какой-то мост, вышел на  другую,  большую, торговую, со всякими старыми складами  и амбарами,  скобяными, железными,  москательными и  колониальными лавками  и  вообще всем  тем  грузным  обилием благосостояния,  от  которого ломились  тогда  русские  города. В лад с этим обилием и густым утренним солнцем, густо и важно-благостно  звонили к обедне в тяжкой и  высокой церкви возле Орлика. Под этот гудящий звон, – он гудел даже во мне во всем, – я перешел  еще  один мост, поднялся  на гору  к присутственным местам, к домам николаевских и александровских времен, перед  которыми вдоль длинной светлой  площади вправо и влево тянулся бульвар,  широкая аллея  еще по-утреннему свежих, прозрачно-тенистых лип».[i]        

Реформы 60-х – 70-х годов оказали благотворное влияние на экономику и духовную жизнь страны, в то же время заметно изменили социальную структуру российского общества, поставив перед дворянством страны непростые задачи адаптации в новых условиях хозяйственной жизни. Художественное восприятие, точность исторического описания судеб русского дворянства и крестьянского мира в произведениях И.А.Бунина с исторической точностью реконструируют особенности пореформенной жизни русской деревни и города.